Давыдов Юрий Владимирович - Синие Тюльпаны
Юрий Владимирович Давыдов
(1924-2002).
CИНИЕ ТЮЛЬПАНЫ
Повесть
1
Он любил полуподвальные рюмочные, в питерском просторечии - низок. Там
пахло огородами и взморьем: лучком, укропчиком, килечкой. Добром поминал
завсегдатай довоенное пиво "Красная Бавария", а граненую стопку называл
"ударом". Посетитель залетный, пусть чем-то обозленный, взъерошенный,
тотчас покорялся общему благорасположению. Милию же Алексеевичу эти
плебейские рюмочные дарили минутное забвение опасности, незримой и
всепроникающей.
Однако кто он такой, этот пожилой плешивый холостяк без особых примет,
если не считать подозрительную недостачу двух пальцев на правой руке?
Избегая эмоций, протокольно укажем на его почти мистическую связь с
товарищем Сталиным. Или - Лютым. Так подколодный Башуцкий честил нашего
вождя и учителя. Смерть Лютого воскресила Башуцкого. Он дорого дал бы,
чтобы на том поставить точку. Увы, бояре сместили Хрущева, связь
возобновилась. Говорили, что вождь наш и учитель, кое в чем ошибаясь, в
общем-то был прав и что с повальной реабилитацией врагов народа наломали
дров. Милий же Алексеевич, чудак эдакий, предпочел бы удавиться, нежели
вернуться туда, где "вечно пляшут и поют". К тому же ему очень не хотелось
огорчать добрых соотечественников - тех, что видели в зеках ненасытных
нахлебников, даром жрущих пайку за пайкой.
Смолоду застенчивый, был он теперь перепуганным интеллигентиком. До
того перепуганным, что и в сортир-то мешкал сунуться, если вместо
галантного "Туалет" или латинских литеров "WC", знака нашего интимного
сближения с Западом, чернели глазницы двух нолей, заменяющих, как известно,
гриф "секретно".
Рукавом и то опасался Милий Алексеевич задеть Государственную Тайну.
Вот давеча в архиве: позвольте, мол, взглянуть, что там такое в
документальном фонде правительственного Еврейского комитета? Отрезали, как
в трибунале: "На секретном хранении!" Ему бы возроптать - помилуйте,
комитет прошлого века, а на дворе-то вторая половина двадцатого; нет-с,
ножкой пришаркнул, извините.
Вторым пунктиком были аллюзии, намеки.
После войны, года за два до ареста, приохотился Башуцкий к
историческим сюжетам. Пописывал, публиковал. Знакомые историки охотно
отдавали неофита литераторам; литераторы еще охотнее уступали неофита
историкам. Башуцкому хотелось именоваться красиво - новеллист, эссеист. Да
тут как назло подоспел скуловоротный аврал. В борьбе с тлетворной
иностранщиной не щадили терминов, оскорбительных для нации. Ну, вроде
"безе", что в переводе с французского - "поцелуй", а в кондитерском
ассортименте - пирожное. Правда, когда Башуцкий выполз из лагерей, в
свободном полете витало слово "реабилитация". Конечно, следовало бы
говорить по-русски "восстановление чести и достоинства", но это уж звучало
бы совсем дико и чуждо. Короче, ничего, кроме "очеркист", к тому ж, увы,
схожего на слух с "чекист", Башуцкому не оставалось.
Милий Алексеевич и теперь, после лагеря, пробавлялся историческими
сюжетами, и притом в самом благонамеренном духе. Дух сей требовал
отсутствия аллюзий. Они, однако, выскакива-ли, как моськи из подворотни.
Два случая в особенности подтверждали необходимость бдительности.
Однажды изобразил Башуцкий состояние человека в час жандармского
обыска. Получилось недурно, да вышло дурно. Сосков, назначенный в редакторы
из топтунов, грянул: "Это что?! Это о себе, что ли?!" - тут и блеснули
нашему очеркисту браслеты-наручники.
В другой раз цитировал он журнал "Русская старина", а именно:
огром
