cb527180     

Гуреев В - Калугадва



Гуреев В.
Калугадва
Посвящается отцу
1. Комната
Женя проснулся оттого, что ему показалось - кто-то гладит его по лицу.
Наверное, мама. Открыл глаза, но в комнате никого не было.
За стеной гости пели пьяными голосами. Выцветшими голосами. Старухи выли.
Они не прекращали выть с тех пор, как вернулись с кладбища,- сначала от
голода, потом от обиды, а теперь у них пучило животы.
Женя вышел в коридор - тут было темно, на ящике у двери спал отец Мелхиседек
Павлов, его еще называли просто - отец Павлов, как отец Павел-Савл. Он
развалил обросшие глиной гигантские кирзовые сапоги, ведь старательно же
отслужил погребальный чин, совершенно вымок под дождем, замерз и
проголодался изрядно - вот его теперь и сморило.
Гроб неровно вынесли из церкви и понесли через поле к погосту, ноги увязали
в грязи, ветер раскачивал деревья, собаки дрались.
Женя наклонился, и поцеловал руку отцу Павлову, и погладил его по лицу,
спящего, тот задергал головой, зарычал, но не проснулся, а вскоре так и
вообще оказался на полу, подоткнув под себя лыжную палку,- столь умаялся за
день, сколь смог. По долгу службы.
Дверь из залы открылась, мелькнула часть стола, гости. У окна сидела Фамарь
в черной косынке. Женечка всегда знал старуху одинаково старой, поджимающей
губы, и они у нее белели оттого. Рядом с ней сидел дед. Вернее сказать,
истукан онемевшего деда, что не выпускал из рук мокрого полотенца,-
интересно, однако, какое же у него было нынче сморщенное лицо, делавшее его
похожим на больного плаксивого ребенка. Сидели еще какие-то родственники,
древние подруги Фамари Никитичны, приживалки, затравленно озираясь по
сторонам, ковырялись в салате из вареной свеклы и репы.
Женя присел на ведро, ведь все они тоже сидели в раме дверной коробки,
сидели под портретом Лиды, перевязанным черной газовой лентой для волос.
В коридор вышел Серега, икнул.
- Вишь, как, малец-то, получилось, приказала мамка долго...- Его шатало.
Держась за стену, Серега добрался до туалета, потом вышел, дверь
захлопнулась, перестав освещать Женю, отрезав тени.
Опять стало темно.
Женя на ощупь пробрался к комнате матери. Зашел. Тут вкусно пахло сырой
затхлостью, обои вздулись и трещали, когда протапливали печь, зеркало
задернуто сукном, а иначе и быть не могло, потому как лампу с налетом
извести и клея вывернули, провода перемещались в поле стены, вдоль двери
перемещались, а на потолке свет уличных фонарей рисовал ветки, раскачиваемые
ветром. Женя подумал: осень, ежедневный дождь, волглые листья залепливают
окно, жесть с крыши сарая улетела, скоро снег.
Теперь голоса звучали где-то очень далеко, и, может быть, впервые в доме
сделалось тихо, и можно было спокойно смотреть туда, где существовала аллея,
скамейки, зеленый дощатый забор без щелей, скелет кровати - пружинами в
темноту, без полосатого, пахнущего мочой тюфяка, перепаханная кривая дорога,
тянущаяся к краю леса, часть поля и рыжие песочные горы на глиняных
разработках, обозреваемые по касательной к плоскости пыльного, покрытого
мушиными трупами подоконника. А еще дальше - на огороде - огромная ржавая
бочка из-под топлива, в которой обмывали мышей, раздавленных железной рамой
на пружине.
Женя подошел к подоконнику, воображая его почти настоящим кладбищем, на
котором и похоронили его мать. Ну, разумеется, разумеется, игрушечным -
кресты из спичек, ограды из клееных коробков, свежая земля (из горшков для
домашних растений), размятая пальцем, и резиновые трубы-кишки, из которых на
кафельные столы л



Содержание раздела